Глава 13. Орнамент Древней Руси
Методика изучения орнамента
203
Орнамент пронизывал все сферы древнерусского искусства: он украшал и вещи повседневного обихода, и одежду, и драгоценную утварь, и стены храмов. С ним люди встречались ежечасно - на празднествах, у себя дома, на страницах книги. Орнамент выражал сложные понятия бытия. Как писал В. Стасов, "орнамент никогда не заключал в себе ни одной праздной линии". В нем все имело свое значение, все являлось "словом, фразой, выражением известных понятий, представлений" (Стасов В., 1894. С. 207). Поэтому для человека того времени орнамент был наиболее кратким, условным, но всем понятным изображением основных законов природы: рождения, жизни и смерти в их неизменной последовательности.
Орнамент - это своеобразная тайная запись воззрений человека Древней Руси на окружающий его мир — запись, тайная для нас и ясная для его современников. Многочисленные примеры прочтения этой тайнописи дает в своих работах Б.А. Рыбаков, признанный знаток семантики древнего искусства (Рыбаков Б.А., 1967, 1969, 1971, 1974, 1975). Он возглавил то направление в его изучении, которое можно назвать историческим. Этот традиционный в отечественной литературе подход (Городцов В.А., 1926; Динцес Л.А., 1951; Амброз А.К., 1965; 1966) нашел в его лице последовательного защитника. Итак, первый аспект в изучении орнамента связан со взглядом на него как на запись языком искусства тех "вечных тайн" жизни, которые осознаются народом на протяжении всей его истории.
Орнамент постоянно впитывал в себя все новое: образы, подсмотренные в привозных рукописях, на тканях Царьграда и Востока, на заморской посуде и украшениях. Они занимали в нем свое место, преображенные фантазией местного художника или бережно сохраненные им (Кондаков Н.П., 1929. С. 135). Поэтому орнамент оказывается изобразительной летописью искусства, по которой можно порой угадать и время, и первоначальный адрес попавшего на ее страницы образа или мотива.
Однако, анализируя отдельные образы и мотивы, легко потерять сознание цельности орнамента. От этого предостерегал еще Н.П. Кондаков (Кондаков Н.П., 1904. С. 130-132). Надо постоянно помнить, что, впитывая чужые образы, орнамент как бы приводит их к общему знаменателю, подчиняя царящему в нем порядку -системе.
Господствуя во всех областях искусства, орнамент, по словам Ф.И. Буслаева, "определяет их общий стиль и эпоху" (Буслаев Ф.И., 1917. С. 8). Это объясняется тем, что орнамент чутко реагирует на изменения в разных областях искусства и сам изменяется так, чтобы в каждый момент составлять гармонию с архитектурой, живописью, ювелирным делом, ткачеством. Он, как музыка, впитывает в себя новые ритмы, пропорции, красочные сочетания и в наикратчайшем выражении запечатлевает их в своих отработанных, как формула, композициях и мотивах. Это достигается благодаря строгому порядку, который царит в орнаменте. Несмотря на безграничное богатство орнамента, в основе его лежат простейшие элементы. Впервые с этой точки зрения взглянул на древнерусский орнамент В.Н. Щепкин (Щепкин В.Н., 1920; 1967). Несмотря на кажущееся разнообразие композиций, комбинации их немногочисленны и подчинены строгим законам симметрии.
Но первым применил в исследовании орнамента законы симметрии С.В. Иванов (Иванов С.В., 1963). Это привело его к чрезвычайно важному выводу о стабильности определенных видов симметрии в орнаменте народов Сибири. Композиции, построенные по определенным, излюбленным видам симметрии, подсмотренным в природе, часто имеют тысячелетнюю историю.
К сходному выводу пришел одновременно другой исследователь - Л.И. Ремпель. Изучая орнамент Узбекистана, он, в сущности, обращался тоже к законам симметрии, говоря о "системе простейших типических ритмов, составляющих тот каркас... на котором веками... развивались... более сложные и внешне отличные от исходных форм орнаменты" (Ремпель Л.И., 1961. С. 27). Именно системы типических ритмов и виды симметрии оказались тем "художественным наследием", которое досталось архитектурному орнаменту Узбекистана от земледельческих и пастушеских культур Средней Азии IV-II тыс. до н.э.
Какое художественное наследие легло в основу древнерусского орнамента?
Для ответа на этот сложный вопрос надо проанализировать все его области, выработав предварительно методику такого анализа. Такая работа только начинается и принципы ее нуждаются в широком обсуждении, потому что она потребует сил многих специалистов. В этом издании дается один из путей подобного исследования.
Орнамент Древней Руси можно разделить на два класса - растительный и геометрический. Для этого необходимо привлечь орнаментацию рукописей, монументальной живописи и скульптуры, ювелирного дела (эмаль, чернь), кости, дерева, одежды. Естественно, что в настоящей начальной стадии исследования использован не весь доступный материал по орнаменту Руси, так как собрать его воедино - дело будущего.
Такие исследователи, как С.В. Иванов и Л.И. Ремпель, со всей очевидностью доказали, что виды симметрии составляют тот каркас орнамента, который сохраняется с глубокой древности, и определяют его специфику и своеобразие. Не менее важны и основные простейшие элементы, на которые распадаются его мотивы. В.Н. Щепкин определил, что в рукописном орнамен-
204
те Руси содержится всего один такой элемент - ветка (Щепкин В.Н., 1920. Табл. VIII). Поскольку ветка представляет собой деленый пополам трехлепестковый цветок-крин, его логично считать исходным элементом.
Крин возник в искусстве народов древнейшего очага земледелия - в Двуречье. Вероятно, с самого начала он олицетворял жизнь. Сама природа подсказала древнему художнику эту простую символику. Естественно, что в образе крина люди пытались запечатлеть черты окружающей их природы. Вопрос, когда идея крина и смысл его символики проникли в Восточную Европу, увел бы нас очень далеко. Поэтому остановимся на том, какую роль играл крин в растительном орнаменте Руси.
Не только в книжном орнаменте, как заметил В.Н. Щепкин, но и в орнаменте на вещах с перегородчатой эмалью, на дереве, на изделиях с чернью, в монументальном искусстве основным элементом был тот же крин (табл. 116-117). Правда, в простейшем варианте он встречается не так уж часто, как правило, это его различные модификации. Однако все они не только восходят к своему простейшему прототипу, но и обнаруживают еще одно сходное с ним свойство: они изменяются по определенной системе.
Попытаемся проанализировать изменения крина на примере растительного орнамента в разных областях искусства Древней Руси (табл. 116-117). Законы симметрии показывают, что бесконечное разнообразие орнамента - явление кажущееся. Оно сводится к трем основным категориям: розетке, бордюру и сетке, а каждая из них сводится к нескольким видам симметрии. Третья категория растительного орнамента - сетка - встречается редко и поэтому в данном случае не рассматривается.
Представленный в табл. 116 растительный орнамент разделен на две категории - розетку и бордюр (Макарова Т.И., 1978. С. 370-378). Большинство композиций, составляющих основу растительного орнамента Руси, относятся к розеткам с так называемой зеркальной симметрией. Их характеризует строгое равенство правой и левой половин. Простейший пример такой розетки первого типа демонстрирует крин - росток из трех и более лепестков (табл. 116, В). При любом усложнении схемы основное качество мотива - зеркальное равенство обеих его половин — остается неизменным (табл. 16,1). Сохраняется оно и при усложнении общего рисунка мотива, когда, помимо крина, в нем участвует и его половинка -полукрин (табл. 116, /; 117, 2). Образованные таким образом пышные древа составляют второй тип розеток. Они характерны для всех сфер древнерусского растительного орнамента, но особенно любимы в монументальной живописи и скульптуре, где есть большие плоскости стен и сводов (Вагнер Г.К., 1964. С. 140-141).
Третий тип композиции - розетка, в которой крин повторен двукратно или четырехкратно (табл. 116, 3; 117, 3). Такие розетки тоже распространены и в прикладном, и в монументальном искусстве, только в каменной пластике мастера их избегали из-за трудности исполнения мелких деталей в камне.
Более редок четвертый тип розеток. С точки зрения теории симметрии, они представляют новый ее вид -осевую или центральную симметрию, существенно отличную от зеркальной симметрии розеток, описанных выше. Розетка, построенная по этому принципу, создает впечатление вращения, чем и отличается от статичных розеток с зеркальной симметрией (табл. 116, 4; 117,4). Особо надо упомянуть орнаментальные мотивы, в которых присутствует переплетение или пересечение лент -принцип, характерный для композиций с осевой симметрией. Они составляют пятый тип розеток (табл. 116,5).
Описанными типами розеток практически исчерпывается все многообразие растительного орнамента Руси. Как видно, его исходный элемент - крин, а принципы построения из него розеток обусловлены законами построения розеток с зеркальной и осевой симметрией. Этими двумя обстоятельствами и объясняется сходство растительного орнамента в различных областях искусства. Тяга к фигурам с зеркальной симметрией сообщала орнаментальным мотивам монументальность, одинаково характерную для миниатюрной ювелирной поделки, росписи и настенной резьбы храма.
То же качество характеризует и вторую категорию растительного орнамента - бордюр. Бордюр представляет собой ленту, состоящую из фигур, вытянутых вдоль одной прямой. Основная фигура бордюра как бы переносится вдоль этой прямой бесконечно.
В бордюрах растительного орнамента такой основной фигурой опять оказывается крин. Здесь он представлен в простейшем и усложненном вариантах.
В науке о симметрии существует сложная классификация бордюров в зависимости от видов симметрии, в данном случае необязательная. В зависимости от характера комбинаций основных фигур бордюр можно разделить на три типа. Продолжая общую нумерацию, отнесем их к 6, 7 и 8-му типам. 6-й тип представляет собой бесконечный побег, образованный ветвями-полукринами. Ветвь по движению бордюра как бы переносится то вниз, то вверх и создает впечатление беспрерывного движения (табл. 116, 6; 117, 6). Для этого излюбленного в средневековом искусстве мотива, называемого то бегунком, то византийской, или виноградной, лозой, характерен строго определенный вид симметрии (Шубников А.В., 1940. С. 66, 67). Древние художники подсмотрели этот изящный мотив в природе: любое вьющееся растение служит ему моделью.
В орнаменте рисунок такой лозы зависит прежде всего от материала, в котором он выполнялся художником. Он идеально выписан в рукописном орнаменте. Изящные полукрины плавно изгибаются вверх и вниз по движению волнистого стебля (табл. 116, 6). Встречается в рукописном орнаменте и его графическое упрощение: полукрины в этом случае показаны простым завитком с отростками. Излюбленным был этот мотив и в дереве (табл. 117, 6), в разных вариантах употреблен он и на фресках, и в мозаике Софии Киевской, а также на стенах белокаменных храмов Владимиро-Суздальской Руси (табл. 117, 6). Меньше использовалась лоза на украшениях с перегородчатой эмалью: на миниатюрных золотых вещах просто не было для нее достаточно большой плоскости. Зато ее любили серебреники, и на браслетах и перстнях с чернью она представлена в разных вариантах (табл. 116, 6). Здесь мы чаще встречаем графический вариант, что и понятно при технике гравировки и чернении.
Бордюры, объединяемые нами в 7 и 8-й типы многообразны, но их роднит основной мотив - крин и беско-
205
нечное повторение одного или двух разных чередующихся кринов по движению ленты. Они могут быть горизонтальными (тип 7) или вертикальными (тип 8) в зависимости от плоскости, которую украшают (табл. 116, 7-8; 117, 7-8).
Особенность их состоит в появлении нового элемента - пересечения, ярче всего выраженного в плетении. Вместе с крином и его половинками-ветвями они образуют композиции, принципиально отличные от розеток, в которых широко раскинутые ветви с причудливыми кринами не нарушают принципа зеркальности.
Памятники искусства, которые послужили нам примерами растительного орнамента Древней Руси, связаны в основном с жизнью верхушки общества того времени. Это драгоценные ювелирные изделия, не менее драгоценные книги, это росписи и резьба княжеских храмов.
Нет ни малейшего сомнения в том, каким путем проникала на Русь подобная орнаментация. Как культовая архитектура, книжное искусство, эмальерное дело и стеклоделие, описанная орнаментация была унаследована Русью от Византии. Неоспоримо и то, что это обстоятельство не определяло полностью путей развития русского орнамента. Достаточно обратиться к орнаменту в искусстве самой Византии в X-XI вв., чтобы убедиться в этом. Конкретное представление о нем дает одна категория художественных изделий - византийское серебро, анализ которого проделан А.В. Банк и В.П. Даркевичем (Банк А.В., 1971; Даркевич В.П., 1975). Византийская растительная орнаментация в том виде, в котором ее донесли серебряные изделия, сложилась только в после-иконоборческий период (Банк А.В., 1971. С. 133). Мы не можем касаться вопроса об ее истоках в самой Византии, но представляется несомненным, что в ее формировании играли роль и греко-античное наследие, и то воздействие культуры Востока, которое периодически испытывала на себе вся византийская культура. Эта многосложность составляющих чувствуется при первом же знакомстве с растительной орнаментацией Византии.
Разнообразный орнамент, покрывающий равно византийскую церковную и светскую утварь, костяные ларцы и изделия с перегородчатой эмалью, нельзя свести к развитию одного мотива. А.В. Банк выделяет такие элементы, как виноградные листья, аканф, овы, крылатые пальметки, лозу с пятшшстниками и побегами. Найдем мы там и трехлепестковый росток, в некоторых вариантах совершенно идентичный нашему крину. Этот элемент образует и здесь знакомые нам композиции, диктуемые теми же видами симметрии. Так, излюбленными для Византии и Руси окажутся розетки с четырехкратно повторенным крином и лоза.
Однако композиции в византийском орнаменте все же своеобразны. Это обусловливают более сложные составляющие элементы, из-за чего в бордюре с лозой появляется вдруг аканф или какой-нибудь другой элемент. Используются в византийском орнаменте и некоторые виды симметрии, древнерусскому орнаменту незнакомые. Поэтому он представляет собой самостоятельную ветвь, отпочковавшуюся от более древней системы византийского растительного орнамента. Подчеркнем, что это утверждение касается того городского искусства, которое возникло под эгидой княжеской власти в начальный период образования русской государственности.
Нет сомнения, что рассмотренный нами растительный орнамент появился не на пустом месте. У всех народов именно он наиболее полно отражает идею умирания и возрождения природы. Причем именно культ древа (а не злаковых) оказывается древнейшим, изначальным у всех народов (Фрезер Д.Д., 1980. С. 376). Культ древа в языческую пору у славян занимал важное место в мировоззрении и ритуалах (Афанасьев А.Н., 1983. С. 217). Растительные мотивы широко представлены в искусстве кочевых народов Восточной Европы и Сибири, восходящих к периоду, предшествующему образованию древнерусского государства. Орнаментальные системы, складывающиеся в искусстве разных народов, не исчезают, а наслаиваются друг на друга, повторяя судьбу религий (Рыбаков Б.А., 1981. С. 31). Поэтому так трудно вычленить из растительной орнаментации, дошедшей до нас на произведениях искусства XI-XIII вв., ее древнейший пласт. Мешает этому и сходство растительной орнаментации у разных народов. Это сходство объясняется общей идеей (культ древа и вообще растительности), общими образами, взятыми из природы (пальма - у египтян, сосна - у римлян и фригийцев, дуб - у индоевропейцев), и общими, тоже подсмотренными у природы, законами симметрии.
Более углубленное изучение растительной орнаментации Древней Руси должно выявить и подоснову того орнамента, который принято называть "византийским", или "старовизантийским".
Обратимся теперь к геометрическому орнаменту, который тесно связан с практической деятельностью человека - с такими домашними операциями, как плетение, вязание, вышивка, ткачество (Василенко В.М., 1977. С. 224). Он как бы воспроизводит эти действия, запечатлевая в стабильных композициях изобретенный каким-то древним мастером или мастерицей прием узла в плетении или узора в вышивке. Широко известно, какие древние пласты мировоззрения донесла до нас крестьянская вышивка XVIII — начала XX в. (Рыбаков Б.А., 1948а. С. 90-106; Амброз А.К., 1965. С. 61-75; Маслова Г.С., 1978. С. 7-14).
Символика таких общих для геометрического орнамента мотивов, как круг, крест, треугольник, у разных народов оказывается одинаковой: они обозначают огонь, солнце, жизнь, землю. Эти символы уходят корнями в глубочайшую древность (Рыбаков Б.А., 1981. С. 41). Геометрический орнамент является частью сюжетных композиций и растительных композиций. Поэтому его редко рассматривают отдельно. Само выделение его может показаться искусственным. Однако это необходимо для того, чтобы увидеть, из каких исходных элементов и по какому принципу строятся его композиции. Попытаемся проанализировать его с тех же позиций, с которых был исследован растительный орнамент.
В геометрическом орнаменте в качестве основных элементов можно выделить крест и его половину, угол и точку, а также уже встречавшееся нам пересечение лент. Крест и его половинки образуют здесь розетки с зеркальной симметрией, как крин и полукрины в растительном орнаменте. Более сложных розеток с много-
206
кратным повторением этих элементов в геометрическом орнаменте нет (табл. 118, 2; 119, 2).
В геометрическом орнаменте есть розетки с осевой симметрией, образованные пересечением лент, т.е. плетением (табл. 118, 5). Они могут быть воспроизведены только вращением вокруг своей оси, как редко встречающиеся розетки с осью вращения в растительном орнаменте.
Кружок и угол образуют примитивные мотивы в розетках и более сложные - в бордюрах.
Бордюр в геометрическом орнаменте рукописей богаче, чем в растительном. В нем участвуют три основные элемента, но больше всего разнообразия дает один из них — пересечение, многочисленные варианты которого мы находим в плетенке (табл. 118, 6-10; 119, 6-70).
В целом растительный и геометрический орнамент в рукописях находится в равновесии, в гармонии. Ее сообщают одни и те же принципы построения композиции при других основных элементах. Излюбленной в обоих случаях остается розетка с зеркальной симметрией или ее половина (табл. 116, /, 2; 118, 7, 2). Бордюры геометрического орнамента состоят из горизонтальных или вертикальных лент повторяющегося мотива (табл. 116, 6-8; 118, 6-8). Существенным отличием геометрического орнамента является преобладание осевой симметрии, обусловленной такими элементами, как пересечение лент и круг с точкой.
Все виды переплетения, образующие характернейшую композицию геометрического орнамента - плетенку, - дают примеры осевой симметрии, в растительном орнаменте рукописей не популярную.
Богатство орнаментации рукописей стимулировалось технической простотой воспроизведения любого мотива путем простого калькирования, в других видах искусства невозможного.
По другому обстоит дело с орнаментом перегородчатых эмалей, фресок и мозаик Софии Киевской, тех вариантов блестящей полихромии средних веков, знакомством с которыми Русь обязана Византии. В них, бесспорно, господствует растительный орнамент, геометрическому же отведена второстепенная роль. Однако его основные элементы те же, что и в рукописном орнаменте (табл. 116, 118). Бедность геометрического орнамента восполняется здесь разнообразием растительного.
В резьбе по дереву и кости он, напротив, преобладает (табл. 119). При тех же основных элементах он образует, особенно в костерезном деле, множество оригинальных композиций. Присутствует здесь и розетка с осевой симметрией (табл. 118-119, 4), и промежуточные между розеткой и бордюром формы (табл. 118-119, 5). Растительный орнамент, особенно в дереве и кости, значительно беднее.
В черневом деле с гравировкой, столь близкой рисованию, таились большие возможности для орнамента. И действительно, на украшениях с чернью наряду с богатым растительным получил развитие геометрический орнамент. В первую очередь это касается плетенки, различные варианты которой часто встречаются на обручах. По всей вероятности, трудные для рисования и тем более для гравировки мотивы плетенок, особенно в сочетании с фигурами зверей, переводились художником непосредственно с рукописных инициалов. При территориальной близости золотых и серебряных дел мастерских и скрипториев, находившихся часто под крышей одного княжьего двора, это было вполне возможно. Не случайно инициалы рукописей так похожи иногда на графику черневых обручей и колтов. По всей вероятности, именно этим объясняется богатство растительной и геометрической орнаментации, которой поражает русская чернь. Это объясняет и то, что именно черневое дело отразило новые явления в орнаментации рукописей: проникновение в композиции византийского стиля, столь полно запечатленного в эмалях, начатков другого стиля - звериного, или тератологического. В рукописях он достиг зрелости только в XIII-XIV вв., в эпоху, когда черневое дело пережило свой расцвет.
Интересно, что начало тератологии уловили далеко не все области искусства. Так, в каменной скульптуре Владимиро-Судальской Руси, несмотря на многочисленные звериные мотивы, ростки нового стиля вовсе не ощутимы. Здесь мы видим расцвет византийского стиля с его богатством растительной орнаментации и строгим ритмом композиций с зеркальной симметрией (табл. 117). Такие элементы, как переплетение (плетенка), здесь редки. Из сравнения орнамента, бытовавшего в разных областях прикладного и монументального искусства Древней Руси на протяжении XI-XIII вв., можно сделать ряд выводов.
Как видно из данных табл. 116-118, в орнаменте Древней Руси, исполненном в разном материале и техниках, царило большое внутреннее единство. Оно выражалось в том, что мотивы каждой отдельно взятой области искусства сводились к одним и тем же простейшим элементам, а все композиции строились на основании одних и тех же видов симметрии. Это одинаково верно для областей искусства, воспринятых из Византии в готовом виде, и для таких ремесел, как резьба по кости и дереву, ткачество, шитье, много веков развивавшихся у славянских племен и вошедших в культуру Руси как наследие.
Геометрический и растительный орнаменты запечатлели два хронологических пласта в орнаменте Руси. Первый уходит в глубокую древность, второй окончательно формируется, очевидно, уже в государственный период. Интересно это отразилось в ювелирном деле. По справедливому наблюдению В.М. Василенко, в украшениях VIII-X вв. царил геометрический орнамент. Золотые и серебряные украшения с зернью и сканью он считает лучшим воплощением характерного для этой эпохи в прикладном искусстве Руси "изысканного геометрического стиля" (Василенко В.М., 1977. С. 114, 115). Искусство "малых форм" - ювелирное дело и дальше чутко реагирует на изменение стиля. В XI - начале XII в. украшения с перегородчатой эмалью запечатлели новый, "византийский" (или "старовизантийский") стиль. Мы видели, как органически переплелись в нем элементы геометрического или растительного орнаментов, Орнаментация серебряных украшений с чернью отразила становление нового стиля — тератологического. Что можно сказать о взаимоотношениях этих двух стилей на основании приведенного материала?
Прежде всего, условимся, что надо понимать под термином "тератологический стиль". Конечно, не изобра-
207
жения зверей и чудовищ. Они встречаются и в византийском орнаменте. В белокаменной резьбе храмов они составляют существенную часть орнамента в целом (Вагнер Г.К., 1964. С. 106-127). Но растительная орнаментация храмов Владимиро-Суздальской Руси представляет собой развитой своеобразный вариант византийского орнамента, и звери и чудовища на их стенках ничуть не мешают этому.
Очевидно, суть тератологического стиля не в обилии "звериных" сюжетов. Суть его в изменении ритма орнамента, в появлении новых композиционных решений, основанных в противоположность излюбленной ранее зеркальной симметрии на осевой симметрии — симметрии вращения. Особенность тератологического орнамента - переплетение зверей и птиц и утрата последними реальных форм - оказывается производным моментом, прямо связанным с воцарением в орнаменте осевой симметрии, так как сам принцип ее порожден пересечением, не характерным для византийского орнамента.
Осевая симметрия, изредка появлявшаяся в "византийском" орнаменте (табл. 116, 4), теперь завоевывает ведущее место. Действительно, такие мотивы, как розетки с осевой симметрией, плетенка, далеки от статики византийского орнамента и как бы взрывают его изнутри. В постепенном переходе от византийского стиля орнаментации к тератологическому есть момент отрицания старых принципов и замены их прямо противоположными - явление, характерное для всякой эволюции. В этом смысле тератологический орнамент - результат внутреннего развития. Однако это вовсе не значит, что внешние воздействия надо сбросить со счета. Они давали новые образцы, новые композиционные решения - необходимую пищу для начавшегося сложного процесса созревания нового стиля в орнаменте. Взаимодействие двух этих явлений - внутреннего и внешнего - и было основою сложения тератологического стиля. Надо прибавить, что он не вытеснил до конца византийский, а как бы наложился на него. Вся последующая история русского орнамента дает этому много доказательств.
Строгая статичность византийского орнамента была орнаментальным выражением общей идеи мирового порядка (Вагнер Г.К., 1974. С. 49-50). Тератологический орнамент воспринимается как антитеза этой идеи, народной реакцией на мировоззрение новой религии, противопоставление никогда не умиравшего язычества ее догматической прямолинейности.
Содержательная ткань тератологического орнамента - целый мир зверей и чудовищ, как бы перенесенных из популярного в средние века чтения - "Физиолога" - на реальные предметы и произведения искусства. Их происхождению и символике посвящена вторая часть главы.
Зооморфные мотивы в орнаменте
Важную роль в древнерусском искусстве играют образцы животных, как реальных, так и фантастических. Они сильно различаются между собой как в эстетическом плане, так и по степени насыщенности смысловым содержанием. Действительно, те из изображений животных, которые представляют собой феодальную эмблему или наделены иным определенным содержанием, символического или иллюстративного характера, как правило, воплощают существенные черты идеологии своего времени. Значимость других подобных образов может быть меньшей, иногда они - чисто декоративные.
Зооморфный декор мог украшать самые разнообразные объекты. Многие из них специально рассматриваются в этом томе - это белокаменные рельефы соборов Владимиро-Суздальской земли; такие произведения ювелирного ремесла, как изделия с перегородчатой эмалью, гравировкой и чернью (в первую очередь - браслеты-обручи), медные двери, украшенные огненным золочением по фону, покрытому черным лаком. Помимо этих важнейших групп произведений, связанных с ремесленниками высокой квалификации и аристократическими заказчиками, зооморфный декор распространен на доступных более широким кругам небогатых изделиях из металла, в резьбе по дереву и кости (среди последних выделяются ажурные накладки, по-видимому, украшавшие седло и иные части снаряжения всадника). Звериные образы обычны на пластинчатых перстнях, в частности - печатных, а в XIV-XV вв. - на вислых воско-мастичных и свинцовых печатях и печатках для них, на монетах того же времени. Зооморфные мотивы входят в оформление русской книги начиная с наиболее ранних памятников - Остромирова евангелия и Изборника Святослава. Большого разнообразия и оригинальности они достигают уже в Юрьевском евангелии (1120-1127). Зооморфные образы могли украшать как объекты вполне светского (иногда даже бытового) назначения, так и религиозные, культовые (стены храмов, царские врата, Людогощенский крест, богослужебные книги и др.).
При изучении древнерусских изображений животных следует иметь в виду три важнейших аспекта проблемы. 1. Всегда возникающий при изучении живых существ вопрос о роли живого наблюдения в этих изображениях и соответственно о биологической точности передачи видовых особенностей тех или иных животных. Этот вопрос существен для воссоздания техники и психологии творчества, а также для изучения истории развития рациональных естественнонаучных представлений. 2. Вопрос культурной традиции, вызывавшей к жизни рассматриваемые образы, вопрос уходящих корнями в языческие верования истоков фольклорной символики звериных образов и иных - народных и книжных - литературных параллелей зооморфным сюжетам изобразительного искусства. Наряду с книжными образами следует учитывать и влияние чужеземных изобразительных образцов, которые могли восприниматься вместе со своей сложившейся символикой или независимо от нее. 3. Вопрос значительных групп зооморфных образов и объединяющего их стилистического единства, т.е. наличия или отсутствия в Древней Руси собственного средневекового звериного стиля (или нескольких таких стилей).
208
При изображении реальных представителей животного мира в средневековом искусстве преобладало воспроизведение традиционных образцов. Это не препятствовало тому, что в отдельных случаях такие изображения в большей или меньшей мере могли отражать также и живое наблюдение. Здесь же отметим, что биологическая точность отдельных изображений не всегда указывает на отказ от использования традиционных образцов. Так, наиболее биологически правдоподобные серии изображений животных в византийских рукописях являются довольно точным воспроизведением позднеантичных миниатюр (Kadar Z., 1978). В древнерусском искусстве встречаются живые и достаточно реалистические изображения животных, образы которых, по-видимому, отражают хотя бы отчасти живое наблюдение. Однако основная масса зооморфных образов в прикладном искусстве Древней Руси отмечена яркими чертами стилизации и, несомненно, воспроизводит традиционные сюжеты. Среди этих черт стилизации отметим изображения ошейников и поясов-подпруг на диких животных; растительные завершения хвостов и языков животных; декоративные бордюры на крыльях птиц; растительные мотивы (трилистники в круге) на крыльях и теле, стилизованные клейма на крупах животных и т.п. К чертам стилизации следует относить и объединение зооморфных образов и плетеного орнамента в нерасчленное единство. Как пример крайнего равнодушия к облику реальных животных можно указать на одну из пластин известных новгородских (так называемых Васильевских) врат 1336 г., сделанных для Софийского собора. На этих дверях в композиции "Рождество Христово" овцы и козы представлены с пальцами вместо копыт (Лазарев В.Н., 19536. С. 406. Рис. 10). Эта их особенность не имеет никакого смыслового символического значения; никаких оснований считать этих животных сказочными чудовищами нет. В данном случае перед нами ярчайший пример чисто средневекового равнодушия к живой природе - следствие аскетического мировоззрения. В рукописи 1495 г. Христианской топографии Косьмы Индико-плова изображен бобр, представленный с раздвоенными копытами (Редин Е.К., 1916. Табл. XIX, 3). Символика животных излагалась в специальном сочинении - "Физиологе" (Карнеев А., 1890), известном на Руси уже в домонгольское время. В нем наряду с живыми, по-видимому наблюденными образами отдельных животных (например, ежа), можно видеть сильно стилизованные и искаженные образцы, в частности - ворона с перепончатыми лапами (Лурье Я,С., 1976).
Исторически мир зооморфных образов древнерусского искусства и по набору образов и по их символическому значению во многом уходит корнями во времена язычества. Во времена господства языческой религии образы зверей в искусстве могли отражать отзвуки древнейших тотемических верований и более поздние представления об оборотничестве (метаморфозах перевоплощения) божеств и чародеев. Черты тотемизма обычно считаются нехарактерными для языческой религии славян в исторический период. Отметим, однако, что одна из особенностей тотемических представлений на Руси очень живуча - это вера в тотемов. Как известно, сущность тотемизма заключается в том, что какое-то зооморфное (иногда даже неодушевленный предмет) существо является физическим предком данной родовой группы. Соответственно все легендарные персонажи, родившиеся от зверей и чудовищ генетически восходят к героям тотемистических мифов. Между тем в восточнославянском фольклоре подобные персонажи весьма многочисленны. Среди них особенно характерен легендарный былинный князь Волх Всеславьевич, рожденный от змея и наделенный способностью оборотничест-ва. Представления о сожительстве змеев с женщинами относятся к числу поверий, бытовавших у восточных славян до сравнительно недавнего времени.
Связь зооморфного декора с языческими верованиями древних славян может быть прослежена по описаниям западными хронистами храмов в землях балтийских славян, на которых имелись многочисленные изображения животных.
Не менее выразительный показатель связи ранних восточнославянских изображений животных с языческими верованиями - факт бытования у них амулетов в виде фигурок животных - коня (или, по мнению отдельных авторов, хищника), утки, собаки, зайца, сокола, оленя, рыбы, фантастического зверя с чертами четвероногого и птицы. О культе животных говорят и амулеты из зубов, когтей и костей различных зверей. Конь изображен и на уникальном языческом изваянии - знаменитом Збручском идоле.
Именно живучестью языческого мировоззрения следует объяснять и генезис наиболее своеобразной группы зооморфного декора в древнерусском искусстве. Это так называемый тератологический стиль, первоначально выделенный в книжной орнаментике, преимущественно ХШ—XIV вв., но, как выяснилось в дальнейшем, нашедший свои истоки в более раннем народном прикладном искусстве (Буслаев Ф.И., 1917; Гущин А.С., 1928; Ухова Т.Е., 1976). Чудовищный, или тератологический, орнамент (от греч. терск; - чудовище) характеризуется тесным сплетением декоративных лент, иногда завершающихся растительными побегами или змеиными головками, с зооморфными изображениями. При этом ноги, языки, головы, хвосты и крылья животных опутываются ленточными плетениями и нередко непосредственно в них переходят.
Сходный орнамент известен у балканских славян, в Скандинавии, Ирландии и на многих произведениях романского стиля из разных областей Европы. В основе этого стилистического единства (впрочем, лишь самого общего) лежит общность происхождения от звериной орнаментики искусства европейских варваров эпохи переселения народов (Salin, 1904). Это искусство, в свою очередь, возникло в обстановке крупнейших передвижений, когда значительную роль играли контакты европейских варваров с кочевниками евразийских степей. Через посредство последних до них доходили позднейшие отзвуки скифского звериного стиля, элементы саса-нидского искусства.
Звериная орнаментика в различных странах Европы имеет существенные сталистические отличия. Так, скандинавская тератология отличается от древнерусской распространением угловатых контуров сригур, между тем как последние имеют на Руси преимущественно округлые очертания. Отдельные образы животных в скандинавском декоративном искусстве часто соединяются
209
между собой посредством отверстий в их телах, чего нет в древнерусской тератологии. Многим произведениям скандинавского искусства свойственна чрезвычайная теснота изображений, особая сложность рисунка, для русской тератологии не типичная. Болгарская звериная орнаментика отличается от древнерусской большей грубостью рисунка. В балканской тератологии нередко деградируют головы животных, превращающиеся в плетения, что на Руси почти не встречается. Имеются различия и в наборе образов и трактовке отдельных элементов.
Древнейшее произведение русского прикладного искусства, на котором, несомненно, присутствуют все признаки тератологии, причем в своеобразной русской форме - резная колонна XI в. из раскопок в Новгороде (Ар-циховский А.В., 1954а). На ней в двух медальонах, окруженных хаотическими плетениями, изображены грифон и кентавр. Как тот, так и другой образы появляются в древнерусском искусстве как заимствованные. Источник заимствования - очевидно, Византия. Именно там встречается иконография кентавра, схватившего себя рукой за хвост (Даркевич В.П., 1975. С. 197. Рис. 304). В тоже время заимствованный образ подвергся трансформации: у кентавра вместо конских копыт - лапы хищника, что для византийского искусства не характерно. Но главная русская особенность резьбы колонны - соотношение зооморфных образов с окружающим декором. Хвосты обоих существ переходят в ленточное плетение, которым они окружены, ноги грифона оплетены лентой. Любовь к подобным хаотическим плетениям сохраняется в русской тератологии и в дальнейшем.
Резной декор новгородской колонны - совершенное произведение уже сложившегося стиля. Его исходные формы пока не выявлены. Можно полагать, что этот стиль, народный по своему происхождению, сложился в резьбе по дереву, а его ранние образцы просто не сохранились. В искусстве X в. некоторые черты тератологии представлены на резных чашах из древнейших слоев Новгорода (Колчин Б.А., 1968. С. 127. Табл. 30) (только плетенка), на костяной накладке из Шестовицкого могильника (Рыбаков Б.А., 1956. С. 410. Рис. 198, 1, 2), и наконец, в богатом декоре третьего рога из Черной могилы (Рыбаков Б.А., 1949. С. 48. Рис. 20). И накладка из Шестовиц и турий рог отмечены чертами скандинавского искусства (отверстия в телах существ, угловатые контуры). Вместе с тем декор оковки турьего рога из Черной могилы резко отличается от собственно скандинавских произведений искусства того же времени. Здесь прежде всего существенны растительные мотивы, генетически связанные с искусством Ирана. Распространение на Руси мотивов скандинавского и восточного искусства, отразившееся, в частности, в декоре знаменитого парадного топорика из Старой Ладоги (Корзухина Г.Я,, 1966), наряду с народным фольклорным искусством повлияло на становление древнерусской тератологии, истоки которой, несомненно, следует связывать с дохристианской эпохой.
Если генезис древнерусского тератологического стиля связан еще с эпохой язычества (а это бесспорно во всяком случае для совокупности подобных явлений в искусстве средневековой Европы), то возникает вопрос, какие же представления составляли первоначально его содержание. Сцены терзаний, нередко включенные в состав плетений, связаны, вероятно, с идеей войны, с представлениями о праве сильного. Превращение частей тела животных в ленты, растительные побеги могут быть сопоставлены с верой в оборотничество. Ленты, переплетающие животных и чудовищ, символизировали превратности судьбы, вера в которую была столь характерна для язычников. Ремни, побеги и ленты, опутывающие в основном устрашающие, хищные образы, могли отражать также представления о колдовских чарах, обезвреживающих злые силы. С той же идеей можно связать и многочисленные в этих плетениях узлы, связанные с распространенной на Руси верой в колдовские наузы.
Действительно, именно подобная символика узлов и плетений известна по одному позднейшему русскому заговору, с которым русские ратники выходили на войну: "Завяжу я, раб имярек, по пяти узлов всякому стрельцу немирному, неверному на пищалях, луках и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, замкните все пищали, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия. И стрельцы бы из пищалей меня не били, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могуча змеиная сокрыта, того змея двунадесятглавого, того змея страшного, что пролетал со Окиян моря, со острова Буяна, со медного дома, того змея, что убит двунаде-сят богатырьми под двунадесят муромскими дубами. В моих узлах защиты злою мачехою змеиные головы" (Цит. по: Сахаров И.П., 1841). Очевидно, что образ пут и узлов очень долго сохранял магическое значение оберега, равно как ремни и плетения (в том числе известные в тератологическом орнаменте узлы со змеиными головами) долго ассоциировались с могучим змеем-драконом. То, что плетения, охватывающие изображения зверей и чудовищ, могли служить талисманом, защищающим от сил зла, по-видимому, является основной причиной популярности подобного декора в период его сложения.
Подобное значение тератологического орнамента перекликается с популярнейшим образом древнерусских амулетов-змеевиков: человеческой головой, окруженной змеями, которые нередко переплетаются между собой (Толстой И.И., 1888; Орлов А.С., 1926; Николаева Т.В., Чернецов А.В., 1991). Данный образ во многом созвучен тератологическому декору. Тексты, посвященные демону, изображавшемуся на змеевиках, иногда упоминают о том, что это демоническое существо может превращаться в разных зверей и птиц. Важно, что изображение демона, которому приписывалась исключительная вредоносная сила ("акы молниину подобству подобящися скорость имеет и во все входит и горе и долу и в жилы и в члены и в кости...") (Цит. по: Соколов ММ., 1895. С. 147), служило талисманом против него самого. Думается, что, хотя происхождение змеевиков иноземное, византийское, связанные с ними тексты проливают свет и на то, как могли восприниматься другие чудовищные образы древнерусского искусства.
В домонгольское время произведения прикладного искусства, на которых присутствуют признаки тератологии, сравнительно немногочисленны. Это, в частности, ряд серебряных пластинчатых браслетов, резные
210
белокаменные детали декора Борисоглебского собора первой половины XII в. в Чернигове. Однако вместе с колонной XI в. из Новгорода они образуют цепочку, которая затем, с XII в., включает книжную орнаментику, где она в дальнейшем, в XIII-XIV вв., становится господствующей. Появление подобного декора в книгах, как правило богослужебных, показывает, что уже в это время языческая символика этих образов была полузабытой. Все же длительное сохранение на Руси такого орнамента, расцветшего в русских рукописях в те века, когда подобные мотивы в искусстве Европы уже исчезли, представляет собой интересный и еще не до конца изученный феномен. Б.А. Рыбаков полагает, что тератология в XIV в. уже не могла сохранять элементов языческой символики, но видит в ряде ее проявлений неортодоксальные, еретические черты (Рыбаков Б.А., 1975).
Большая часть зооморфных изображений на известных произведениях древнерусского прикладного искусства представляют собой не части тератологического декора, а отдельные образы. Они не отличаются разнообразием - оно присуще лишь очень крупным сериям изображений, таким, как белокаменный декор соборов Владимиро-Суздальской земли ХП-ХШ вв. или резные костяные посохи XV в., где можно встретить редкие в древнерусском искусстве образы, например слона. Для меньших серий такое разнообразие уже не требовалось; на них из реальных существ преобладают обобщенный образ зверя и обобщенный образ птицы.
Вопрос о смысловом значении зооморфных образов древнерусского прикладного искусства относится к числу дискуссионных. Отдельные авторы считают зооморфные мотивы искусства домонгольской Руси чисто декоративными (Смирницкая Е.В., 1982). Это находит частичное подтверждение в том, что подобные сюжеты в Западной Европе некоторыми видными идеологами средневековья (Бернард Клервосский) расценивались как бессмысленные (Вагнер Г.К., 1964. С. 107). В пользу того, что зооморфный декор в древнерусском искусстве не был наделен развитым смысловым содержанием, говорит тот факт, что в ряде случаев он покрывает периферийные части объектов, основное место в декоре которых занимают образы христианской иконографии (соборы Владимиро-Суздальской земли, Суздальские врата, Олонецкое тябло, посох митрополита Геронтия и др.).
В то же время считать все зооморфные мотивы древнерусского прикладного искусства чисто декоративными никак нельзя. Они занимают центральное место на ряде объектов, само назначение которых свидетельствует об их идеологической значимости. Это перстни, в том числе печатные, разнообразные печати, монеты XIV-XV вв., символы великокняжеской власти конца XV в. - резные посохи (Чернецов А.В., 1980; 1986). О смысловом значении зооморфных образов, составляющих крупные серии (прежде всего - резьба на стенах белокаменных соборов ХП-ХШ в.), свидетельствуют черты упорядоченности, определенной закономерности в их взаимном расположении (Вагнер Г.К., 1964. С. 105-162).
Смысловое значение зооморфных образов древнерусского прикладного искусства различно; оно могло быть по преимуществу церковным, моралистическим или светским (более конкретно - воинским, феодальным, учитывающим общую идеологию эпохи), могло быть преимущественно книжным или, напротив, фольклорным.
Средневековая церковная, моралистическая символика образов животных основывалась в первую очередь на поэтических персонажах библейских книг (прежде всего - Псалтыри и пророков), кроме того, ей был посвящен и "Физиолог" (Карнеев А., 1890). Таким образом, некоторые предпосылки для подобной трактовки звериных образов в древнерусском искусстве существовали. Вместе с тем изображения, бесспорно иллюстрирующие конкретные тексты, связанные с христианской символикой образов животных, в прикладном искусстве домонгольского времени не известны; набор образов в этом искусстве не отвечает полному тексту "Физиолога" (многих образов не хватает, целый ряд не находит в его тексте соответствия, в частности, такой популярный образ, как грифон). Важно, что зооморфные образы на объектах религиозного назначения не обнаруживают существенного отличия от тех, которые представлены на предметах светского обихода.
Наиболее сложные композиции среди светских сюжетов декоративного искусства Древней Руси, сцены борьбы и другие, по-видимому, навеяны конкретными литературными сюжетами. В частности, В.П. Даркевичу удалось обнаружить среди рельефов Дмитриевского собора во Владимире серию композиций, воспроизводящих романские образцы на тему подвигов Геракла (Дар-кевич В.П., 1962а). Подобные мотивы могут быть связаны с церковными идеями лишь посредством сложных ассоциаций в умах книжников-эрудитов. Очевидно, они могли бытовать лишь в узкой среде церковников, но едва ли в полной мере осознавались даже мастерами, создававшими эти изображения, и совсем не воспринимались большинством неграмотного и малокнижного населения (в том числе, основной массой воинов-феодалов, знати). Между тем для культурно-исторической характеристики эпохи наиболее интересен именно общедоступный пласт средневековой символики.
Соответствие этому пласту следует искать в фольк-лоризирующих мотивах древнерусской литературы, посвященных прославлению русских воинов и князей. Образы хищных зверей и птиц начиная с "Повести временных лет" и "Слова о полку Игореве" и далее - в "Молении Даниила Заточника" и похвалах различным князьям, "Задонщине" и отдельных фрагментах летописей XVI в. ассоциируются с представлениями о князе, его власти, воинской доблести, с темой угрозы, устрашения, Хищные звери и чудовища при этом устойчиво связываются с положительными образами, тогда как отрицательные сравниваются с их охотничьей добычей. В ряде случаев сопоставление князя или воина с животным сохраняет следы архаических верований в оборотней (Слово о полку Игореве - отрывки, посвященные Игорю и полоцкому князю Всеславу).
Архаичный характер подобных представлений и их языческое происхождение вполне согласуются с древними корнями русского звериного орнамента. Встречается в древнерусской литературе и связь образов животных с темой плодородия, брачной пары. Подобное по преимуществу фольклорное значение зооморфных образов декоративного искусства подтверждается наличием изобра-
211
жений на объектах, связанных с идеей власти феодалов (например, на печатях) и оружии; связь с темой плодородия наиболее вероятна для парных изображений зверей и птиц и для композиций, где они представлены с детенышами. Именно такое, фольклорное в своей основе, восприятие зооморфного декора, по-видимому, преобладало в Древней Руси. При этом конкретная символика отдельных образов едва ли была развитой и устойчивой.
Вполне земное, в значительной мере пронизанное пережитками язычества восприятие зооморфных мотивов основной массой народа, было, по-видимому, причиной осуждения таких изображений Бернардом Клервосским. Сходное отношение к звериным образам отразилось в одном из древнерусских текстов, известном по списку XVII в., но восходящем к более раннему времени (Буслаев Ф.И., 1866. С. 17).
Наиболее популярен в древнерусском прикладном искусстве образ хищного зверя неопределенной видовой принадлежности. Он отражает обобщенные представления о могучем хищнике. В отдельных случаях можно говорить об определенном стремлении передать образ льва, который часто упоминается в древнерусских письменных источниках, - зверя храброго и сильного, царя зверей. В ряде случаев лев вполне определенно связывался с представлением о власти князя - "Орел птица царь над всеми птицами, а осетр над рыбами, а ты кня-же над переяславцы. Лев рыкнет, кто не устрашится, а ты княже, речеши, кто не убоится" (Даниил Заточник). Со львом сравнивается Роман Галицкий и в известном отрывке Ипатьевской летописи (ПСРЛ. Т. П. С. 716). По-видимому, с подобными идеями ассоциировались и изображения хищника с менее определенными видовыми признаками. Видеть в части из них барса (зверя, изредка упоминающегося в древнерусской литературе) нет достаточных оснований, хотя в принципе и такая трактовка не может исключаться. На миниатюрах XIV в. встречаются пятнистые пантеры или леопарды. Длинная морда многих хищников в древнерусском искусстве напоминает волка - наиболее распространенного хищника Восточной Европы, популярного героя фольклора. Однако у части подобных хищников изображены гривы, опять-таки сближающие их со львом. Скорее всего, большая часть образов хищников древнерусского прикладного искусства связана с обобщенным фольклорным образом "лютого зверя", который, как показывают исследования литературоведов, опять-таки восходит к образу царя зверей - льва (Миллер В.Ф., 1877; Клейненберг Н.Э., 1969). Хищные звери могли символизировать власть, воинскую доблесть, а также играть роль охранителей.
Встречающиеся в древнерусском искусстве парные изображения хищников, например львов, украшающие капители колонн, на которые опираются внутренние своды Дмитриевского собора во Владимире, по-видимому, связаны с символиков плодородия и отражают представление о брачной паре. Об этом свидетельствует особенность одного из этих рельефов, на котором, кроме пары взрослых львов, представлен маленький львенок (Вагнер Г.К., 1969а. С. 342. Рис. 225). Композиция из пары хищников с детенышем повторена и на металлической накладке рубежа XIII-XIV вв. из Новгорода (Седова М.В., 1981. С. 165. Рис. 67). Очевидно, образы пар зверей как с детенышами, так и без них наделялись благожелательной символикой.
Иконографические признаки изображений четвероногих дают некоторые основания для их классификации. Отметим, что положение лап животных с трудом поддается систематизации, так как часто нельзя отличить, например, прыгающее и идущее животное, идущее и стоящее - нередко встречаются маловыразительные трактовки конечностей. Более определенная черта - положение головы: в фас, в профиль, повернутая назад. В прикладном искусстве домонгольского времени преобладают две первые позы; в XIV-XV вв. первая становится более редкой, начинает преобладать третья, в домонгольское время малопопулярная. В искусстве домонгольского времени часто подвергаются трансформации и стилизации языки и хвосты животных, приобретающие вид растительных побегов. Эта сказочная символика не означает, что изображены фантастические животные. На Людогощенском кресте 1359 г. с подобными хвостами изображены львы в сценах Самсон со львом и Геракл с тем же животным, причем ясно, что резчики стремились изобразить именно льва (Лазарев В.Н., Мне-ва Н.Е., 1954. С. 159, 161). Часто хвост животных поджат, пропущен между ног и выведен сбоку из-под ноги наверх, возвышаясь над туловищем. Эта иконографическая особенность, по происхождению связанная с сасанидским искусством, встречается на Руси с рубежа X— XI вв. (ладожский топорик) по XVII в.
Изображения птиц в древнерусском прикладном искусстве отличаются устойчивой иконографией, восходящей к византийским образцам. Довольно характерен фантастический хвост многих птиц - одна его часть сильно выгнута кверху, а другая соответствует обычному положению хвоста у большинства птиц. Видовая принадлежность птиц, как правило, не ясна. Птиц с распростертыми крыльями и головами в профиль можно было бы рассматривать как аналогию западноевропейским геральдическим орлам, однако на саккосе XIV в. митрополита Алексия (Макарова Т.И., 1975. С. 87. Табл. 26, 3) подобная птица изображена в нимбе и представляет, скорее всего, голубя, символ святого духа. Часто две фигуры птиц располагаются симметрично по сторонам древа. Очевидно, изображается брачная пара, и композиция в целом имеет благожелательное значение. По-видимому, с этой композицией связан также известный в восточнославянском фольклоре космогонический миф о создании Вселенной двумя птицами. Вместе с тем, во всяком случае в русском искусстве XVI в., две птицы по сторонам растения определенно символизируют райский сад. Отчасти это, возможно, связано со славянскими представлениями о потустороннем мире (ирий, вырей) как месте, куда улетают птицы. Поскольку композиция была очень популярна, она нередко сильно трансформировалась — иногда древо деградирует и превращается в неясный декоративный элемент, иногда оказывается растущим вверх кроной.
Критерием изображения фантастических существ принято считать явное соединение частей тела различных существ, изменение их числа, нарушение их порядка. Среди чудовищ, имеющих наряду с зооморфными чертами антропоморфные, наиболее популярны кентавр и сирена (сирин).
212
Древнерусские изображения кентавров могут быть подвергнуты более детальному анализу, чем другие зооморфные образы. Они неоднократно привлекали внимание исследователей (Окладников А.П., 1950; Чернецов А.В., 1975а; 1981а). Иконографические особенности древнерусских кентавров представляют значительные возможности для их сравнительного изучения. Кентавры фигурируют в хорошо изученных памятниках письменности (Василевский А.Н., 1921), благодаря чему целый ряд их изображений связан с конкретными текстами.
Упоминания о кентаврах как образах античной мифологии известны в древнерусской письменности с XI в. (Будилович А., 1875. С. 24). В русской письменности домонгольского времени известен текст, сообщающий о высоких нравственных достоинствах кентавра Хирона (Истрин В.М., 1920. С. 61, 249). Древнейшее русское изображение кентавра находится на уже упоминавшейся резной колонне из Новгорода. Существенно, что уже в это время заимствованный образ был введен в систему местного декоративного стиля.
Следующие по времени изображения кентавров находятся на стенах Дмитриевского собора во Владимире (Вагнер Г.К., 1969а. С. 264, 266) (1194-1197). Один из них, как и кентавр на колонне, держит себя за хвост и, по-видимому, воспроизводит византийский образец. Второй держит перед собой убитого зверька. Сходные образы кентавров со зверьками представлены в виде пары на стене Георгиевского собора в Юрьеве-Польском (1230-1234) (Вагнер Г.К., 1964. С. 111-116, табл. XXVIII6). В средневековом искусстве, как византийском, так и западном, подобные изображения обычно символизируют созвездие Центавра (Thiele G., 1898. S. 125, fig. 53).
Если кентавр Дмитриевского собора держит зверька перед собой, что соответствует очертаниям созвездия, то на стене Георгиевского собора оба кентавра держат убитого зверька за спиной, причем в одном случае он свисает вниз головой, а в другом кентавр либо размахивает им, либо взметнул его кверху. Зверьки "переместились" за спину кентавра, по-видимому потому, что для резчиков было важнее подчеркнуть оружие (булавы) в их руках. Таким образом, иконография трансформировалась настолько, что утрата астрального содержания представляется несомненной. Противоречит астральной символике данных кентавров и то, что их два. Еще одно уклонение от иконографии созвездия Центавра - наличие у кентавров не конских ног, а ног зверя (хищника). Таким образом, при наличии явной иконографической связи изображений кентавров со зверьком в руке на стенах соборов, видовая принадлежность нижней части их туловища варьируется.
В домонгольское время на Руси появились изображения кентавров с атрибутами, не свойственными их иноземным аналогам. Это кентавр с боевым топором среди рельефов Георгиевского собора (Вагнер Г.К., 1964. Табл. XXVIII а) и кентавр на перстне-печати из киевского клада 1824 г. на руке которого представлен сокол (Кондаков Н.П., 1896. С. 103. Рис. 63). Еще один кентавр, вооруженный палицей и щитом с геральдическим рисунком, найденный в слоях XII в. во Пскове, по-видимому, воспроизводит романский образец (Лабути-на И.К., Кондратьева О.А., 1975).
Отмечая чужеземное происхождение самого образа кентавра в древнерусском искусстве, укажем, что этот образ на Руси подвергался изменению и, как правило, утрачивал то смысловое значение, которое было присуще чужеземным образцам. Показательно, что такие наиболее популярные образы, как кентавр-флейтист и кентавр-стрелец (лучник), совсем не стали популярны на Руси. Если бы усвоение чужеземной иконографии кентавров сопровождалось усвоением чужеземных представлений о них, то эти образы должны были бы распространиться на Руси в первую очередь. О самостоятельном восприятии кентавров свидетельствуют изменения их иконографии. Отметим также, что ни наиболее ранние из древнерусских изображений кентавров, ни более поздние не могут быть связаны с эпизодами античных мифов о кентаврах. Уже в домонгольское время основным атрибутом большей части русских изображений кентавров становится оружие, на головах некоторых из них изображаются короны.
В XIV в. складывается специфически русская иконография кентавров. Он приобретает крылья, причем они располагаются не в области плечевого пояса лошади (как у некоторых восточных крылатых кентавров), а за спиной человеческого торса (как у ангелов). Обычно такой кентавр изображался в короне. Древнейшее изображение подобного существа представлено на новгородских дверях 1336 г. в композиции с Соломоном (Лазарев В.Н., 1953. С. 424-427; Чернецов А.В., 19756). Эта иллюстрация к ветхозаветному апокрифу о Соломоне и демоне, который был помощником царя во время строительства Иерусалимского храма. В восходящей к Талмуду (трактат Гиттин) древнерусской версии демон назван Асмодеем, что по неясным причинам было переведено на старославянский как "Китоврас". На дверях 1336 г. Китоврас представлен расправляющимся с царем Соломоном, согласно тексту апокрифа. Композиция Китоврас с Соломоном в древнерусском искусстве представлена только на этих дверях. Крылатый коронованный кентавр в других случаях обычно изображен с мечом (чаще всего в позе угрозы, вынимает его из ножен) (Чернецов А.В., 1981а). Поскольку меч или иное оружие в тексте апокрифа не упомянуты, данная иконография имеет не иллюстративный, а символический смысл. Она отражает представление о Китоврасе как о сильном и грозном существе, подчеркивает те его черты, которые характерны для любой феодальной эмблемы. Изображения Китовраса действительно распространяются в качестве эмблемы на монетах XIV-XV вв.
С XV в. на Руси становятся популярными изображения кентавра в образе стрелка из лука. Иконография соответствует аллегорическому изображению созвездия Стрельца. Однако в значительной части случаев контекст не позволяет видеть в таких изображениях астральную символику. Есть изображения кентавров-стрельцов с подписью "Полкан" (Жегалова С.К., 1975. С. 31, 38—41, 49, 51) или на миниатюрах, посвященных иным текстам, не связанным со звездным небом (Буслаев Ф.И., 1861. С. 370, 371. Рис. 5). Очевидно, популярность и этой иконографии в основном связана с ее воинским характером.
Итак, связь древнерусских изображений кентавров с конкретными текстами и в
213
домонгольское время и вдальнейшем была довольно слабой, что вовсе не умаляет идеологической значимости изображений этого существа. О том, что она была велика, свидетельствует такой показатель, как наличие обратного влияния иконографии кентавра на русскую литературу (письменную и устную), имеется в виду придание черт кентавра Горгоне на миниатюре и в тексте рукописи XVII в. (Там же. Рис. 6), превращение Полкана-богатыря (в первоначальной версии - получеловека-полупса с дубиной -Веселовский А.Н., 1888. С. 154) в кентавра-лучника (РовинскийД.А., 1900. Т. 1. С. 194; Жегалова С.К., 1975). В народном духовном стихе в образе кентавра описана Смерть. Во всех этих случаях литературный текст объясняется влиянием популярного зрительного образа.
Несмотря на распространенность образа кентавра и не книжный характер его символики, он не стал органичной частью русского крестьянского искусства, как, например, образ сирены. Действительно, кентавр встречается лишь в народной гравюре (лубке) и росписи по дереву, изготовлявшихся не крестьянами, а мастерами-профессионалами. В крестьянской резьбе по дереву этот образ не встречается. В фольклоре образ кентавра чрезвычайно редок, причем он встречается в тех его видах, которые сильнее подвержены влиянию книжной образованности - в духовных стихах (кентавроподобная Смерть) и в колдовских заклинаниях (Полкан, спаситель "Солнцевой девы" от змея). Если в книжной легенде XVII в. о похищении жены царя Соломона фигурирует Китоврас, то в ее фольклорной версии его заменяет человек. Образ кентавра чрезвычайно редок и в проникнутом фольклорным началом тератологическом орнаменте (Стасов В.В., 1887. Табл. XVII, 8; LVIII, 12; Не-красовА., 1913. Табл. VII, 3).
Сирена (сирин) - птица с человеческой головой, персонаж, также ведущий свое происхождение из античной мифологии. В известном на Руси главном византийском сочинении о символике животных "Физиологе" сирена -это демонический образ, однако на Руси она воспринималась, по-видимому, преимущественно как положительный персонаж. Сирену часто изображали с нимбом на голове, трактуя как райскую птицу, в той же симметричной композиции по сторонам древа, что и птиц. Разновидность этой композиции с сиренами в нимбах, уже несомненно, отражает представление о райском саде. Сирены ассоциировались с женскими образами низшей славянской мифологии - берегинями, вилами, русалками (Соболевский А.И., 1910. С. 270). Отметим, что птичий облик не мешал этим существам быть связанными преимущественно с водой. Разновидность иконографии сирены с рыбьим или змеиным хвостом (при этом крылья обычно сохраняются) в русском искусстве домонгольского времени редка, но широко распространяется с XV в. Таким образом, ей более свойственны демонические черты, но не всегда. Образ сирены пользовался на Руси большой популярностью и был усвоен крестьянским искусством (Рыбаков Б.А., 1987. С. 580-582).
Из чудовищ, лишенных антропоморфных черт, для древнерусского искусства наиболее характерны грифоны и драконы (змеи). Грифон - образ, восходящий к античности и Древнему Востоку, связанный с идеей власти (Вагнер Г.К., 19626). Он мог выступать в роли охранителя. Помимо положительных значений образа, можно отметить и зловещее: на полях Киевской псалтыри 1387 г. (Л. 144) представлен грифон-антропофаг, из пасти которого высовывается человеческая нога. Грифон ассоциировался с чудесными птицами славянского фольклора, причем греческое слово "гриф" переводилось древнерусскими книжниками как "ног" (Лопарев X., 1892. С. 30). Кроме орлиноголовых грифонов, в домонгольское время встречаются редкие изображения звериного-ловых; в искусстве XV-XVI вв. преобладают последние. Для позднейшего крестьянского искусства образ грифона не характерен.
Дракон-змей - важный образ в поверьях восточных славян. Это устойчивый символ зла. Впрочем, как сильный и грозный зверь и он может символизировать доблесть воина-феодала. "Яко же змии страшен свистанием своим, тако и ты, княже, наш, славен множеством вой" (Даниил Заточник). О роли змея в поверьях уже говорилось в связи с вопросом о пережитках тотемизма в славянском фольклоре. На так называемом топорике Андрея Боголюбского изображен змей, пораженный мечом (есть отдаленные скандинавские аналогии - эпизод с Сигурдом и Фафниром - Сизов В.А., 1897). Очевидно, что изображение - отзвук вредоносной магии, направленной против врагов владельца оружия. На другой стороне топорика - изображение с противоположной, благожелательной символикой - птицы по сторонам древа.
Помимо рассмотренных образов реальных и фантастических существ, к числу зооморфных изображений относятся многочисленные рукоятки, навершия, маски, к которым прикреплялись дверные кольца с изображениями голов животных и птиц. Среди них встречаются лев, медведь, баран, свинья, конь. Многие из них отмечены яркими чертами стилизации. Это, например, рукоятки ковшей из новгородских раскопок. Одна из них, датируемая XI в., изображает конскую голову. Характерна трактовка гривы в виде ленточного плетения (Бочаров Г.Н., 1969. Илл. 54). Еще более сложные плетения покрывают всю морду головы медведя на рукояти ковша XII в. (Там же. Илл. 56).
Связь значительной части наиболее популярных зооморфных образов древнерусского прикладного искусства с темой княжеской власти и воинской доблести позволяет говорить об известной близости звериной орнаментики и феодальной эмблематики Древней Руси (Вагнер Г.К., 1962а). Наиболее зрелое и выкристаллизовавшееся порождение феодальной эмблематики представляет собой явление, по существу уже находящееся за пределами художественного творчества, - геральдику.
Связь феодальных эмблем со звериными образами может быть прослежена на Руси с древнейших времен. Действительно, ряд авторов предполагает генезис древнерусских княжеских знаков от стилизованного изображения хищной птицы (Рапов О.М., 1968; Ширинекии С.С., 1968). Известны подвески с княжескими знаками, рядом с которыми изображены птицы. Несомненно, эмблематический характер имеют изображения хищных зверей и птиц на древнерусских перстнях, особенно печатных (Макарова Т.И., 1986. С. 39-48).
Однако существование в домонгольской Руси эмблематических изображений животных еще не свидетельствует о становлении в это время геральдики, как это
214
представляется отдельным исследователям. Не являются доказательством этого и отдельные изображения животных на щитах. Они известны на щитах разных народов начиная с древнейших времен и могут не подчиняться каким-либо правилам их употребления, что составляет сущность геральдики. Частные признаки отдельных древнерусских щитов со львами в геральдических позах (на щите святого Георгия, на стене собора в Юрьеве-Польском и Федора Стратилата в Федоровском евангелии 1321-1327 гг. - Некрасов А.И., 1928) - наличие вдоль края щита орнаментального бордюра - не соответствуют западноевропейской геральдической традиции.
Безусловный аргумент в пользу существования в Древней Руси геральдики - изображения щитов с условными "собственно геральдическими" функциями, например, разделениями щита на части, окрашенные в разный цвет. Они изредка встречаются на Руси начиная с XII в. (Лабутина И.К., Кондратьева О.А., 1975; Кирпичников А.Н., 1971. Табл. XVIII, 1; Овчинников А.Н., 1978. Табл. 126; Чернецов А.В., 19816. С. 232). Такие изображения действительно составляют специфику геральдики, однако ни в одном случае подобные щиты не выступают на Руси в роли родовой эмблемы, а изображаются у святых воинов, рядовых персонажей массовых сцен и т.п. Очевидно, щиты с геральдическими изображениями первоначально появляются в древнерусском искусстве как заимствованный мотив, без усвоения соответствующих представлений.
Ярчайшим примером неразвитости правовых и государственных представлений, связанных с использованием геральдических изображений на Руси в конце XV в., служит редчайшая золотая монета Ивана III (Спасский И.Г., 1962. С. 97, 98. Рис. 68). Будучи воспроизведением венгерской золотой монеты, она несет изображение венгерского гербового щита, который сопровождают русские надписи с именами и титулами великого князя и его сына.
Становление государственной эмблематики может датироваться по двум важнейшим памятникам - большой государственной печати Ивана III, на обеих сторонах которой представлены двуглавый орел и московский герб (Соболева Н.А., 1981. С. 225-228, илл. 1) и большой государственной печати Ивана Грозного, датируемой в новейших работах 1577 г. (Там же. С. 18), на которой впервые представлены многочисленные областные эмблемы. Таким образом, русская геральдика не является в отличие от западноевропейской порождением эпохи феодальной раздробленности. Ее становление датируется эпохой создания русского централизованного государства.
Столь позднее формирование геральдики можно было бы связать с влиянием чужеземных традиций. Влияния в этом процессе, несомненно, сыграли свою роль, но существенно, что на печати 1577 г. наряду с ливонскими гербами, представленными, согласно западноевропейской традиции, на щите, русские эмблемы (за исключением московской на груди орла) представлены без щитов. Таким образом, русские территориальные эмблемы этого времени сознательно отличались оформлением от имеющихся на той же печати геральдических эмблем западноевропейского образца и не были простыми подражаниями. То, что их называют "печатями", позволяет видеть прообразы этих эмблем в сюжетах и композициях на печатях и монетах XIV-XV вв. Действительно, там мы видим и двуглавого орла, и всадника, и ряд зооморфных образов (которые на печати 1577 г. составляют большую часть эмблем).
Наряду с образами монет и печатей, эмблематического значения не чужд и одновременный им зооморфный декор прикладного искусства. Об этом свидетельствует наличие двуглавых орлов в составе богатейшего набора звериных образов на резных посохах - регалиях Ивана III (Чернецов А.В., 1986. Табл. 15, 19, 2). С одной стороны, и звериные образы этих посохов, и изображения на монетах и печатях XIV-XV вв. - явления, непосредственно предшествующие государственной и территориальной эмблематике Древней Руси, а с другой - во многом продолжают традиции символики звериных образов еще домонгольского времени. Об этом свидетельствует как набор образов, так и некоторые их характерные черты.
В древнерусском прикладном искусстве и эмблематике до середины XVI в. отсутствуют такие условные изображения, как звери и чудовища в коронах, с оружием, за исключением тех из них, которые представлены с человеческими головой или торсом. Между тем с середины XVI в. подобные образы широко входят в русскую эмблематику (Иванов П., 1858. Табл. VI, 98; табл. XIV, 175, 178). Есть они и на печати 1577 г. Тогда же распространяются на Руси и нехарактерные для более раннего времени эмблемы в виде отдельных изображений оружия или регалий. Отметим, что изображения именно с этими чертами условности типичны для образов западноевропейской геральдики. Вероятно, именно в середине XVI в. в связи с ранним этапом становления геральдики на Руси изменяется отношение к изображениям животных и чудовищ. Это связано прежде всего с развитием феодальной эмблематики, о чем говорит использование печатей с изображениями гербовых щитов (Иванов П., 1858. Табл. IV, 46; табл. VII, 123, 127; табл. 8, 54, 61).
Изображения животных с оружием или регалиями воспринимались как чисто символические, вполне условные. Отсутствие таких образов в древнерусском искусстве домонгольского времени, а также XIV-XV вв. и появление их в середине XVI в., очевидно, отражает переход к подобному их восприятию. До этого хронологического рубежа образы животных и чудовищ, по-видимому, имели, помимо символического значения, также и буквальное, как, например, изображения "тварей", считавшихся реально существующими. При этом художники избегали того, что им представлялось невозможным (оружие и регалии у животных).
Реальность существования тех или иных образов изобразительного искусства действительно занимала людей Древней Руси. Известно, что апокриф о Китоврасе осуждался отчасти потому, что он "не бывал на земли" (Пыпин А., 1862. С. 27, 29, 52). Еще в XVII в. осуждались изображения "воображаемых" (т.е. воспринимающихся как фантастические, сказочные) животных (Буслаев Ф.И., 1866. С. 23). В стихотворении того же времени при упоминании иппокентавра Карион Истомин оговаривается, что это "создано животно" (т.е. реально суще-
215
ствующее - Тарабрин ИМ., 1916. С. 285). Еще один текст XVII в. сообщает о реальности кентавра, изображавшегося в виде зодиакального Стрельца, но в то же время поясняет, что лука у него нет и быть не может (Карпов А.П., 1877. С. 276).
Таким образом, одновременное со становлением на Руси геральдики распространение чисто условных образов животных и чудовищ, не имеющих антропоморфных черт, с оружием и регалиями можно связывать с разрушением более архаичной символики, основанной на использовании образов, реальность которых сомнению не подвергалась.
Помимо зооморфных изображений, в прикладном искусстве домонгольского времени светские сюжеты представлены также фигурами людей, многочисленными, в частности, на серебряных браслетах-обручах: это сцены пиров и празднеств - танцоров и танцовщиц, музыкантов, сцены винопития. По мнению Б.А. Рыбакова, эти изображения можно связывать с аграрными языческими праздниками - русалиями (Рыбаков Б.А., 1967). Отметим, что сходные образы встречаются в книжном тералогическом орнаменте XIV в. В то же время ни на стенах соборов, ни на монетах и печатях, ни на посохах-регалиях конца XV в. таких изображений нет. Очевидно, официальная феодальная символика сознательно чуждалась подобных образов.
|
